Мой Уитмен

Я уже упоминал о том письме, которым знаменитый американский философ Эмерсон приветствовал неведомого наборщика Вальтера Уитмена, только что издавшего свою первую книгу. […]

«Только слепой не увидит, какой драгоценный подарок ваши „Листья травы“. Мудростью и талантом они выше и самобытнее всего, что до сих пор создавала Америка. Я счастлив, что читаю эту книгу, ибо великая сила всегда доставляет нам счастье. Это именно то, чего я всегда добивался, потому что слишком бесплодны и скудны становятся здесь, на Западе, души людей, словно они изнурены непосильной работой или у них малокровие и они обрюзгли, разжирели. Поздравляю вас с вашей свободной и дерзкой мыслью. Радуюсь ей бесконечно. Для своих несравненных образов вы нашли несравненные слова, как раз такие, какие нужны.»

Впрочем, его энтузиазма хватило только на одно это письмо. Через несколько месяцев, посылая в Англию «Листья травы» Томасу Карлейлю, Эмерсон пишет о них без прежней уверенности, двусмысленно и даже иронически:

«В Нью-Йорке нынешним летом появилась некая книга — невообразимое чудище, пугало со страшными глазами и с силой буйвола, насквозь американская книга, — я было думал послать ее вам, но кому я ни давал ее прочесть, всем она внушала такой ужас, все видели в ней столько безнравственности, что я, признаюсь, воздержался. Но теперь, быть может, и пошлю. Она называется „Листья травы“, была написана и собственноручно набрана одним типографским наборщиком из Бруклина, неподалеку от Нью-Йорка, по имени Вальтер Уитмен. Пробегите ее и, если вам покажется, что это не книга, а просто список разных товаров, предназначенных для аукциона, раскурите ею свою трубку…»

Главное, что смущало Эмерсона в книге Уитмена, — это «Адамовы дети». Так были названы стихи, посвященные сексуальным страстям.

Зимою 1860 года, когда Уитмен приехал в Бостон, чтобы подготовить к печати третье издание своей книги, Эмерсон внезапно явился к нему и стал настойчиво требовать, чтобы он изъял из нее «непристойные» строки.

«Ровно двадцать один год назад, — вспоминает в своих мемуарных записках поэт, — добрых два часа прошагали мы с Эмерсоном по Бостонскому лугу под старыми вязами. Был морозный, ясный, февральский день. Эмерсон, тогда в полном расцвете всех сил, обаятельный духовно и физически, остроумный, язвительный, с ног до головы вооруженный, мог, по прихоти, свободно властвовать над вашим чувством и разумом. Он говорил, а я слушал — все эти два часа. Доказательства, примеры, убеждения — вылазки, разведка, атака (словно войска: артиллерия, кавалерия, пехота!) — все было направлено против моих „Адамовых детей“. Дороже золота была мне эта диссертация, но странный, парадоксальный урок извлек я тогда же из нее: хотя ни на одно его слово я не нашел никаких возражений, хотя никакой судья не выносил более убедительного приговора, хотя все его доводы были подавляюще неотразимы, все же в глубине души я чувствовал твердую решимость не сдаваться ему и пойти своим неуклонным путем. — Что же можете вы возразить? — спросил Эмерсон, закончив свою речь. — Вы правы во всем, — ответил я, — у меня нет никаких возражений, и все же после вашей речи я еще крепче утвердился в своих убеждениях и намерен еще ревностнее исповедовать их…»

«После чего, — прибавляет Уитмен, — мы пошли и прекрасно пообедали в [ресторане] American House».