Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали

Слабая память, конечно, проявляется и в отношении прочитанных книг, в чем философ и признается без околичностей в начале главы «О книгах»:

«Если я и могу иной раз кое-что усвоить, то уже совершенно не способен запомнить прочно».

Память о прочитанном стирается последовательно и неуклонно, и это касается всех составляющих книги: и автора, и текста, — все подробности исчезают из памяти одна за другой, так же быстро, как они туда попадают:

«Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если что и остается в моей голове, то я больше уже не помню, что это чужое; и единственная польза, извлекаемая моим умом из таких занятий, это мысли и рассуждения, которые он при этом впитывает. Что же касается автора, места, слов и всего прочего, то все это я сразу же забываю».

Впрочем, стирание из памяти — просто обратная сторона впитывания нового: именно потому, что Монтень вбирает в себя прочитанное, он и торопится об этом забыть, как будто книга — лишь сосуд для передачи ничейной мудрости, и, как только ее задача выполнена и сообщение, которое было в ней заключено, попало по назначению, ей ничего не остается, как только исчезнуть. Но хотя у забывчивости есть и положительные стороны, это не помогает решить все связанные с нею проблемы, в особенности психологические, и не уменьшает стресса, вызванного ежедневной необходимостью говорить с другими людьми, при том, что ничего не удается удержать в голове.

* * *

Очевидно, подобные трудности знакомы каждому, и каждая прочитанная книга порождает в нас лишь хрупкое и недолговечное знание. Но у Монтеня случай особый: память подводит его настолько, что он вообще не в состоянии вспомнить, читал ли он ту или иную книгу:

«Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, что мне приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мне книги, которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своими замечаниями, я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в конце всякой книги (я имею в виду книги, которые я хочу прочитывать только один раз) дату, когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое я о ней вынес, чтобы иметь возможность на основании этого, по крайней мере, припомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе, читая его».

Проблемы с памятью оказываются в этом случае более серьезными, потому что забывчивость распространяется не только на саму книгу, но и на собственное прочтение. Стирается уже не один лишь предмет, расплывчатые контуры которого могли бы все же отпечататься в воспоминаниях, но и сам акт чтения, как будто стирание стало более агрессивным и уничтожает все, связанное с этой книгой. И поэтому задаешься вопросом, а может ли факт прочтения, который полностью забыт самим читателем, все же считаться прочтением?

Забавно видеть, что Монтень с довольно большой точностью припоминает особенности некоторых книг, которые ему не понравились (например, он различает разные типы текстов у Цицерона или разные книги «Энеиды» — КС ++), — кажется, что именно этим текстам, может быть, потому, что они задели его больше других, удалось отпечататься в его памяти. Фактор эмоций оказывается определяющим в процессе подмены гипотетической реальной книги — книгой-ширмой.

Поскольку Монтеню не удается запоминать прочитанное, он решает эту проблему с помощью хитрой системы пометок в конце книги. Их задача — потом, когда забывчивость возьмет свое, напомнить его мнение об авторе и о самой книге, возникшее во время чтения. Можно предположить, что они нужны ему также затем, чтобы убедиться, что он действительно прочел эти книги, раз в них есть пометки, — они словно зарубки, отмечающие его путь, которым суждено сохраниться в дни грядущей амнезии.

* * *

А продолжение этого текста о чтении еще более удивительно. Объяснив читателю, зачем нужна его система заметок и как она работает, Монтень невозмутимо приводит выдержки из них — то есть говорит о тех книгах, о которых ему уже трудно сказать, читал он их или нет, потому что содержание их он забыл и, чтобы рассказать о них, ему приходится прибегать к своим собственным аннотациям:

«Вот что я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляре Гвиччардини (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегда говорю с ними на моем языке)».

Первый прокомментированный Монтенем автор — это историк эпохи Возрождения Гвиччардини, которого Монтень называет «добросовестным историком» и уточняет, что он достоин доверия, в частности, и потому, что в большинстве из описываемых им событий он сам принимал участие и, кажется, мало склонен из лести искажать факты — «об этом свидетельствуют его независимые суждения о сильных мира сего». Второй его пример — Филипп де Коммин, которого он хвалит и за простоту стиля, и за неприукрашенное повествование, и за свободу от тщеславия. Третья заметка относится к мемуарам братьев Дю Белле, относительно которых Монтень признает, что они описывают события, которыми сами пытались руководить, но предполагает, что они обеляют короля, умалчивая о некоторых щекотливых фактах.

Когда Монтень читает собственные заметки, чтобы прокомментировать эти книги, и сперва не помнит, читал ли он их, а вспоминает только потом, благодаря тому, что записал о них какие-то мысли, — он попадает в неоднозначную ситуацию. Ведь, сообщая читателю свои соображения по поводу этих книг, он не пытается проверить, совпадают ли они с тем, что он подумал бы сегодня.

Это необычный случай для такого любителя цитат, как Монтень, потому что на этот раз он цитирует не других, а самого себя. В итоге исчезает всякая разница между цитированием и самоцитированием: Монтень забывает, что именно говорил об этих авторах и даже говорил ли он о них вообще, и становится для себя самого — другим, отделяясь от самого себя из-за скверной памяти; теперь ему приходится читать собственные тексты, чтобы все-таки себя отыскать.

И какой бы удивительной ни казалась идея рассказать читателю об этой системе заметок, по сути, Монтень лишь делает логичный вывод из того, что хорошо известно всякому книгочею, независимо от того, листает он книги быстро или читает подробно. Даже если человек совершенно уверен, что отлично помнит прочитанное, на самом деле сколько ни оставляй заметок, а все равно в памяти сохраняются лишь разрозненные фрагменты, которые всплывают, словно острова, в океане забвения.

* * *

Однако это еще не все удивительные открытия, которые ждут читателя «Опытов». Он обнаружит, что Монтень забывал не только о чем говорится в чужих книгах и читал ли он их: с собственными сочинениями дело у него обстояло ничуть не лучше:

«Я достиг такого совершенства в искусстве забывать все на свете, что даже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем все остальное».

Монтень не мог вспомнить, о чем он уже писал, — и его мучит страх, как бывает у людей, потерявших память: он боится, что, сам того не замечая, начнет повторять одно и то же, боится, что начнет писать скучно и будет, не отдавая себе отчета, вечно «возвращаться на круги своя». Опасения эти связаны еще с тем, что в «Опытах» не говорится о злободневных вопросах — здесь только «вечные» темы, к которым можно обратиться в любой момент, поэтому писатель с плохой памятью может делиться одинаковыми размышлениями снова и снова, да еще и в сходных выражениях:

«Предаваясь этим раздумьям, я опасаюсь также предательства со стороны моей памяти: не заставляет ли она меня дважды говорить по рассеянности об одном и том же. Я не люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь по доброй воле в том, что мною написано. Я не вношу сюда ничего такого, чему научился позднее. Высказанные здесь мысли обыденны: они приходили мне в голову, может быть, сотню раз, и я боюсь, что уже останавливался на них».

Такое повторение, которое, по мнению Монтеня, скучновато даже у Гомера, — просто губительно, когда речь, как в его собственных текстах, «идет о вещах малосущественных и преходящих», которые он опасается повторить заново, слово в слово, в разных главах, сам того не замечая.

Но страх повтора — не единственное неприятное следствие того, что автор забывает свои книги. Другое, не более приятное, состоит в том, что он не узнает собственных текстов, когда их цитируют в его присутствии («мне постоянно цитируют меня самого, а я этого не замечаю» — имеется в виду, что при нем цитируют его «Опыты»). В этом случае человек попадает в ситуацию, когда нужно говорить о текстах, которых он не читал, хотя сам их написал.

Получается, что у Монтеня чтение связано не только с кознями плохой памяти, но также и со страхом безумия — потому что оно ведет к раздвоению. В тот момент, когда человек читает, он, с одной стороны, что-то приобретает, но в то же время чтение приводит его к потере себя, ведь из-за невозможности четко зафиксировать в собственном сознании даже короткий текст человек перестает совпадать с самим собой.

* * *

У Монтеня с его повторяющимися помутнениями памяти — еще в большей степени, чем у других наших авторов, — можно почувствовать, как стирается грань между «читал» и «не читал». Любая прочитанная книга тут же начинает изглаживаться из памяти, и вот уже невозможно вспомнить, прочитана она или нет, поэтому сам процесс прочитывания перестает быть чем-то важным: ведь любая книга, открывали мы ее или нет, в конце концов оказывается для нас тождественна любой другой.

И хотя эти размышления Монтеня о книгах кажутся слегка утрированными, они вполне адекватно передают наше реальное взаимодействие с вместилищами печатного слова. Мы ведь не храним в памяти книгу как нечто цельное, там остаются только обрывки, выдернутые из наших небеспристрастных погружений в тот или иной том, часто они перемешиваются между собой, и к тому же перекраиваются в соответствии с нашими фантазиями — клочки перевранных книг, схожих с воспоминаниями-ширмами у Фрейда, весь смысл которых — в том, чтобы спрятать что-то другое.

А процесс, который мы видим у Монтеня, непрерывное забывание книг, в которое мы все вовлечены, было бы логично назвать чтением-забвением (в отличие от обычного чтения-обретения), этот процесс стирания и перемешивания имен превращает книги, иногда и так уже сжавшиеся до названия и нескольких неотчетливых страниц, в туманные тени, скользящие по кромке нашего сознания.

То, что книги связаны не только с познанием, но еще и с потерей памяти, и даже с потерей себя, — это важный момент, который должен учитываться в любом рассуждении о чтении, иначе мы будем рассматривать лишь его обогащающую и благотворную сторону. А ведь читать — это не только получать новую информацию, но, кроме того, а может быть, даже и в первую очередь — забывать и ощущать, что мы забываем какую-то часть себя.

Человек читающий, каким он предстает у Монтеня, — вовсе не цельная и уверенная в себе личность, это неопределенное существо, потерявшееся среди фрагментов книг, которые он едва узнает. И жизнь без конца ставит его в ужасные ситуации, где он, не в силах разобраться, что написано им самим, а что — другими, ежеминутно рискует, открыв книгу, натолкнуться на подтверждение собственного безумия.

* * *

Картина, описанная Монтенем, выглядит страшновато, но оказывает и положительное воздействие, подбадривая тех, для кого культура — прекрасный, но недостижимый идеал. Полезно помнить, что даже самые серьезные из читателей, с которыми нам приходится дискутировать, — это тоже в первую очередь, как и Монтень, читатели-забыватели, и они, сами того не ведая, потихоньку закрывают для себя даже те книги, про которые уверены, что отлично с ними знакомы.

Идея чтения-забвения, утраты, которая следует за прочтением книги (иногда, говорят, это бывает разом, иногда — постепенно), вместо расхожих представлений о чтении-обретении, — неплохой источник психологической поддержки для человека, озабоченного тем, как выпутываться из тягостных положений, в которые ставит нас жизнь, то есть тех самых ситуаций, о которых теперь, когда мы разобрались со способами не-чтения, нам самое время поговорить.